ПРЕДИСЛОВИЕ

 

   Выходящее ныне отдельным изданием ценное исследование покойного профессора Московского университета Александра Семеновича Алексеева было напечатано впервые в виде трех отдельных очерков в «Юридическом вестнике». Эти очерки, как легко убедиться даже из самого белого ознакомления с ними и как указано самим автором в предпосланном первому очерку вступлении, при внешней раздельности, внутренно объединены самой тесной связью. В своей совокупности они представляют первую и — в известном отношении — важнейшую часть обширной работы, задуманной А.С. Алексеевым в последние годы его жизни и имевшей задачей изобразить в основных чертах процесс возникновения конституционного строя в монархических государствах континентальной Европы XIX столетия.

   Тяжелая предсмертная болезнь и последовавшая за нею кончина автора помешали полному осуществлению предначертанного им плана. Но связь с этим планом издаваемого ныне труда отнюдь не придает этому последнему фрагментарного характера. Напротив, обнимая собой важнейшие моменты в истории возникновения и истолкования французской конституционной хартии 1834 г., от возвращения Бурбонов до конца царствования Людовика XVIII, он представляет собой законченное целое и имеет вполне самостоятельное значение. Цельности его не вредит и то обстоятельство, что намеченный автором четвертый очерк, который должен был быть посвящен конституционной истории царствования Карла X, остался не написанным. Политический кризис, пережитый Францией во второй половине двадцатых годов прошлого столетия и приведший к замене хартии 1814 г. хартией 1830 года, представляет собой особый эпизод в развитии европейской конституционной монархии, во многих отношениях резко отграниченный от предшествующего его фазиса.

   История западно-европейских монархических конституций первой половины XIX века и, в частности, хартии 1814 г. не случайно привлекли к себе усиленное внимание А.С. Алексеева в последний период его научной деятельности. Интерес его к этому моменту развития западно-европейского конституционализма был теснейшим образом связан с теми задачами, которые встали пред русской наукой государственного права после введения в России представительного образа правления. На русских юристов - государствоведов легла обязанность конструировать тот новый, во многих отношениях своеобразный и неоднородный во БСБХ своих частях государственный порядок, который был установлен Основными Законами 23 апреля 1906 г. Одна из главных опасностей, угрожавших русской юриспруденции на этом пути, была обусловлена традиционной зависимостью ее от немецкой науки и заключалась в соблазне воспользоваться для объяснения нового государственного строя, господствующей до сих пор в Германии доктриной «монархического принципа», которую можно также назвать доктриной «октроированных хартий». И опасность эта не осталась только в возможности. Попытки пересадки на русскую почву вышеупомянутой теории были, действительно, сделаны.

   А.С. Алексеев выступил во всеоружии своих знаний и своего научного авторитета против этой своеобразной рецепции, бывшей, в его глазах, «одним из наиболее ярких примеров того пленения, в котором немецкая наука держала до последнего времени русскую политическую мысль». Критика доктрины «монархического принципа» в ее основе и в ее отдельных проявлениях была главным мотивом его научной деятельности последних лет и является крупной заслугой его пред русской наукой государственного права.

   Так называемая доктрина «монархического принципа» придумана в эпоху умеренной европейской реакции первой половины XIX века с целью примирения двух по существу совершенно непримиримых вещей: конституционного ограничения монарха, с одной стороны, и традиционного воззрения на него как на обладателя всей государственной власти, с другой. В своем содержали она сводится как, известно, к нижеследующим основным положениям. С точки зрения ее сторонников, способ перехода от абсолютного строя к конституционному всегда оказывает решающее влияние на юридическую природу этого последнего. Монархические конституции резко различаются друг от друга, смотря по тому, являются ли они плодом революции, соглашения между короной и народными представителями или одностороннего «пожалования» монархом. При конституциях «жалованного» или «дарованного» типа монарх остается, в принципе, обладателем всей полноты государственной власти. Все другие государственные органы осуществляют власть лишь по делегации от него. Народное представительство в таких конституционных монархиях не разделяет власти с монархом, а только ограничиваем своим соучастием осуществление некоторых функций власти, в существе своем «безраздельно» принадлежащих монарху.

   Из приведенных общих положений делается ряд частных юридических и политических выводов, которые в различные моменты развития теории и у разных ее сторонников не вполне одинаковы. В устах некоторых своих приверженцев теория «монархического принципа» приобретает совершенно абсолютистическую окраску, ставя все существование представительных учреждений в зависимость от доброй воли монарха; другие смягчают остроту проповедуемого ими «принципа», довольствуясь подчеркиванием преобладания монарха над народным представительством. В современной немецкой науке она распространена большей частью в этой последней смягченной форме, при чем господство ее настолько широко, что явственные следы ее влияния можно отметить даже в учениях писателей, принципиально высказывающихся против нее, как, например, у Еллинека.

   Устойчивое господство в Германии доктрины «монархического принципа» тем более характерно, что теоретическая несостоятельность этой доктрины едва ли может подлежать какому-либо сомнению. Между прочим при сколько-нибудь внимательном анализе нетрудно раскрыть непримиримое противоречие между нею и общепринятым в той же Германии учением о юридической личности государства. Это противоречие, в свою очередь, является частным догматическим отражением более общего факта, а именно несовместимости теории «монархического принципа» с основами современного правового государства. Близкая родственная связь теории «жалованных хартий» с учением, утверждающим первенство государственной власти пред правом и отрицающим возможность правовой связанности государства, была весьма определенно подчеркнута А.С. Алексеевым еще в 1908—1909 г.г. в статьях по этому вопросу, помещенных в «Юридических Записках» Демидовского Лицея и позднее вошедших в книгу «К вопросу о юридической природе власти монарха в конституционном государстве».

   Но А.С. Алексеев не считал возможным ограничиться догматической и принципиальной критикой доктрины «монархического принципа». Ему представлялось необходимым для полного уяснения ее значения вскрыть ее исторические корни и проследить ее постепенное развитие. И это неизбежно приводило его к французскому конституционализму эпохи реставрации. Ибо первоисточник теории октроированных хартий, как и целого рода других, как прогрессивных, так и реакционных, политических теорий лежит в той стран, которая в течете целого века являлась как бы конституционной лабораторией Европы. Правда, в пропитанной феодально-вотчинными пережитками Германии занимающая нас теория нашла себе несравненно боле благодарную почву, чем на своей первоначальной родине, и распустилась там пышным цветом в то время, когда во Франции она уже была не более, как отбросом политической мысли. Но все же первый побег растения, столь широко разросшегося в Германии, взошел во Франции, в среде роялистов, которые окружали вернувшихся из долгого изгнания Бурбонов, и именно с этого первоначального ростка необходимо должен начаться историко-юридический разбор доктрины «монархического принципа».

   Тесная преемственная связь немецкой теории «монархического принципа» с политическими идеями французских роялистов эпохи реставрации представляет собой в настоящее время хорошо известный факт, признанный и наиболее авторитетными представителями немецкой науки. Но этот факт до самого последнего времени в известном отношении получал неправильное освещение. До сих пор в широких научных кругах господствует мнение, которое, опираясь на известное «предисловие» (preambule) к хартии 1814 г., изображает и самую хартию и установленный ей государственный порядок всецело основанными на теории «монархического принципа». Влияние этого мнения сказалось, между прочим, и в упомянутых выше первых работах А.С. Алексеева, посвященных этой тем. Впоследствии, подвергнув тот же вопрос новому углубленному исследование на основании первоисточников, он пришел к новым в высокой степени интересным и поучительным выводам, которые и изложены на следующих ниже страницах. История хартии 1814 г. представляется теперь в совершенно ином свете, чем ранее. Пресловутое «предисловие» утрачивает приписывавшееся ему прежде значение основоположного акта эпохи реставрации и превращается в случайный эпизод второстепенного значения. Тщательный анализ хода событий, произведенный А.С. Алексеевым, не оставляет сомнения в том, что хартия 1814 г. ни с какой точки зрения не может считаться свободным «даром» Людовика XVIII его народу: принятие «братом последнего короля» основных начал этого документа было, по существу дела, условием его вступления на трон предков. Без сомнения, теория «монархического принципа» уже слагалась тогда в среде окружавших короля роялистов, но она не отразилась на самом тексте хартии, благоразумно избегавшем всякого теоретического определения власти и положения монарха. Что касается «предисловия», то рассказанная ниже история его служить внушительным и наглядным предостережением против ошибки, нередко встречающейся в юридической литературе и заключающейся в смешении отвлеченной и условной «воли законодателя» с представлениями и желаниями физических лиц, действующих в качестве высших органов государства. Документ, которому придавалось такое огромное значение, как непререкаемому свидетельству о взглядах короля на сущность его власти и на значение ее конституционных ограничений, как оказывается, в действительности, даже не был прочтен до его оглашения Людовиком XVIII и представлял собой, по существу, не что иное, как наскоро набросанное произведение одного из королевских советников. Необходимо заметить, впрочем, что «предисловие» не имело бы приписываемого ему решающего значения для истолкования хартии даже и в том случае, если бы оно действительно выражало убеждение короля и по всем обстоятельствам его составления и опубликования носило бы характер вполне равноправного с хартией законодательного документа. Ибо формулируемый законодателем теоретическая положения отнюдь не обязательны для юриста - догматика при конструкции мотивируемых этими положениями норм: законодатель весьма часто нелогично и неверно конструирует установляемое им самим право. Но в данном случае замечательно то, что самый ход исторических событий наглядно выявляет и подчеркивает существенное различие между нормами положительного права и политическими теориями лиц, участвовавших в выработке этих норм.

   В общем, исследование А.С. Алексеева приводить к заключению, что доктрина «монархического принципа» не играла в царствование Людовика XVIII эпохи реставрации той крупной роли, которая ей приписывалась ранее. Лишь позднее, при Карле X, сделана была попытка воспользоваться ею, как политическим оружием, но попытка эта закончилась катастрофой 1830 г.

   Изображение этого последнего в истории Франции столкновения между теорией «пожалований» и конституционным началом должна была быть посвящена следующая часть труда А.С. Алексеева. Далее должно было следовать изображение судьбы той же теории в Германии.

   Все это обширное исследование в области западно-европейской: конституционной истории было в свою очередь предназначено, по замыслу автора, служить подготовлением к окончательному разрешению вопроса о юридической природе нашего обновленного строя. И нельзя не отметить, что и та часть задуманной работы, которую он успел произвести, уже дает много для намеченной цели. Внимательный читатель последнего труда А.С. Алексеева не может не остановиться на тех любопытных аналогиях, который нетрудно подметить между историей хартии 1814 г., с одной стороны, и наших Основных Законов, — с другой. На ряду с этими аналогиями существуют, конечно, и весьма важные различия, но эти различия не ослабляют, а, напротив, подкрепляют основную идею автора. В обстоятельствах, сопровождавших падение абсолютизма в России, доктрина «монархического принципа» находить еще менее точек опоры, нежели в условиях реставрации во Франции. Памятный всем хорошо ход событий, приведший к изданию манифеста 17 октября, самое содержание этого манифеста и явившегося как бы официальным к нему комментарием Высочайше одобренного доклада гр. Витте, сопровождавши издание Основных Законов указ 23 апреля 1906 г., в котором принадлежащей нераздельно монарху признается не вся государственная власть, а только власть верховного управления, — все это наглядно обнаруживает неприменимость названной доктрины к объяснению существующего у нас государственного строя. И если А.С. Алексееву не суждено было, как он мечтал, развить и обосновать эту мысль в обширном исследовании, завершающем ряд работ по истории монархических конституций Европы, то он все же успел с большой ясностью и силой высказать ее в небольшой, но замечательной статье по вопросу о юридической природе Основных Законов, появившейся за несколько лет до его смерти в «Русских Ведомостях» 1).

   В заключение остается пожелать, чтобы важному и нужному делу, начатому А.С. Алексеевым, не пришлось слишком долго ожидать продолжателей. Тщательное историко-сравнительное изучение наших Основных Законов в направлении, намеченном покойным, представляет настоятельную и благодарную задачу для русской науки государственного права. Будем надеяться, что задача эта не замедлит привлечь к себе внимание наших юристов-государствоведов.

 

Ф. Кокошкин

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

   Переживаемая нашей страной борьба старого порядка с новым не могла не отразиться на направлении нашей политической мысли: эта мысль, силою вещей, должна была сосредоточить свое внимание прежде всего на тех проблемах, которые стоят в тесной связи с переходом абсолютного режима к представительному строю, и которых и западная наука выдвигала на первый план в соответствующей период своего развития, а именно на вопросах о том, в чем выражается перемена, которую претерпевает власть монарха при переходе самодержавного строя к конституционному порядку, и как определить юридическую природу тех государственных актов, которые кладут начало этому новому порядку?

   Став лицом к лицу с этим вопросами, представители нашей государственной науки, воспитанные на истолкования самодержавного строя и не имевшие за собою прошлого в деле самостоятельная изучения догмы конституционного права, естественно обратились за разрешением поставленных себе проблем к западной науке. Не находя на них ответа в политической литературе Англии и Франции, где интересующие их вопросы давно утратили всякое теоретическое значение и всякий практически смысл, наши государствоведы обратились к немецкой науке. Сделали они это тем охотнее, что издавна привыкли почитать в ней свою руководительницу и свою наставницу.

   И тут они встретились с доктриной, которая дала им вполне определенные ответы на стоявшие у них на очереди проблемы, тем более для них приемлемые, что они покоились на принципах, очень близких началам только что пережитого нами абсолютного строя.

   Эта доктрина — доктрина монархического принципа — и вооружила большинство наших государствоведов теми понятиями и представлениями, в которых они усматривают «юридические предпосылки» наших основных законов и которыми они орудуют при объяснении особенностей нашего государственного строя. Она снабдила их тем воззрением, по которому русский монарх и после 17 октября 1906 года остался самодержавным в том смысле, что сохранил за собою высшую учредительную власть право во всех внутренно государственных конфликтах говорить последнее решающее слово; она же наделила их воззрением, согласно которому ограничение монарха в конституционном государстве является не ограничением, наложенным на него независимым от него авторитетом закона, а представляет собою «самоограничение». Ей же они обязаны тем различием, которое они делают между принадлежностью всей верховной власти монарха в силу самостоятельного права и осуществлением некоторых из ее функций народным представительством в силу делегации т.д.

   Исходя при разрешения основных проблем русского конституционного права из воззрений немецких ученых, которые внушены политической тенденцией, давно уже пережитой культурными государствами, большинство наших государствоведов приходить естественно и к соответствующим выводам, т.е. к выводам тенденциозным и односторонними.

   Попытаемся вкратце и по возможности словами самих авторов передать эти выводы.

   Порядок и форма издания государственных актов, в данной стране упраздняющих самодержавный строй и вводящих в нее представительный образ правления, рассуждают они, имеет самое решительное влияние на характер этого нового образа правления: они предопределяюсь правовое положение и политический вес в нем народного представительства и отношение к нему власти монарха. Различные порядки и формы издания конституции: могут быть сведены к двум основным типам. Одни конституции являются результатом общественного движения и издаются при содействия народных представителей обыкновенно в форме акта учредительного собрания, другие являются добровольной и свободной уступкой народу со стороны до того времени неограниченной власти и издаются в форме односторонняя акта самодержавного монарха. Конституции, отвоеванные народом, дают начало государственному порядку, обеспечивающему парламенту первенствующее значение; конституция же, дарованный монархом и построенный на начале октроирования, отводят, наоборот, монарху господствующее в государстве положение и подчиняют ему отправление всех существенных государственных функций. Этим двум различным видам происхождения конституции, из которых один обусловливается началом народоправства, а другой принципом октроированного порядка, наши государствоведы придают первостепенное значение. «Для хода политической жизни государства, — говорить, напр., С.А. Котляревский, — не так существенны республиканская или монархическая формы правления, как господство принципа народоправства или принципа октроированного порядка. Эти принципы суть как бы два полюса, между которыми размещаются различный политические соединения». Принцип октроированного порядка всего сильнее проведен в германских государствах, где монархическая власть остается наиболее активной и жизненной, и в России, где после 17 октября власть Государя, перестав быть неограниченной, не перестала, однако, быть самодержавной. «Самодержавной же, — рассуждает О. А. Котляревский, в современном русском государственном праве называется власть, которая служит источником для всякой другой власти в государстве. Осуществляться она может в известных установленных пределах, но это ограничение, временное или постоянное, есть всегда самоограничение. Монарху принадлежит высший учредительный авторитет. Новый порядок целиком вытекает из этого авторитета, а не из какого-нибудь договорного отношения: он зиждется на вполне односторонних актах, что, конечно, нисколько не умаляет его юридической силы и обязательности. Законодательный учреждения, ограничиваются, в строго определенных пределах власть монарха, не должны пониматься как нечто ей противопоставляемое. Народное представительство не есть сила, уравновешивающая, так сказать, эту власть, которая одна признается не только самодержавной, но и верховной». Тех же воззрений на происхождение нашей «конституции» и на обусловливаемый этим происхождением характер отношений между властью монарха и властью народного представительства придерживается и Н.И. Палиенко. По его определению наши «Основные Государственные Законы 23 апреля явились своеобразной конституционной хартией, октроированной неограниченным монархом» и это октроирование предрешило их принадлежность к тому разряду конституций, которые построены на доктрине монархического принципа. Этот принцип находить свое выражение в том, что монарх, несмотря на то, что теперь ограничен в осуществлении законодательной власти, все же признается самодержцем. Самодержавие же означает «верховенство и полноту непроизводной власти монарха, в силу чего монарх является по собственному праву носителем всех верховных полномочий государственной власти».

   Наконец и В.В. Ивановский признает, что политически переворот, пережитый Россией в 1905 году, дал нам октроированную конституцию, которая, будучи дарована самодержавным монархом, этим самым обеспечила за ним преобладающее значение среди остальных верховных органов. «Конституция (Основные Законы 23 апреля 1906 г.), определяющая форму государственного устройства в России, — говорить В.В. Ивановский, — является всецело конституцией октроированной независимо от причин, вызвавших ее появление. Она выработана и дана монархической властью без всякого участия представителей народа, хотя бы и под влиянием протекших событий. Благодаря такому характеру возникновению конституционного строя, центр тяжести государственной власти сосредоточивается в особи монарха, что и дало повод назвать русскую конституции самодержавной конституцией».

   Сводя приведенный утверждения к общим положещям, мы можем выразить их в следующем тезисов:

   Способ и форма установлетя в данной стране конституционного порядка правления предрешает те начала, на которых построятся и развивается этот порядок. Россия получила свою конституции из рук монарха, и этот факт предопределил ее политическую судьбу. Если народы, отвоевавший себе конституции, живут при государственном строй, покоящемся на широкой демократической основе, то удел нашего отечества — октроированный порядок, в котором самодержавный монарх является единственным источником всех политических полномочий, а народное представительство — учреждением, допущенным лишь к осуществлений некоторых, хотя и существенных государственных функций.

   Эти положения вряд ли можно признать правильными. Они противоречат существу и смыслу того внутреннего перелома, который происходит в каждый стране при переходе от самодержавного строя к конституционному порядку. В какие бы формы этот переход ни облекался и какими бы событиями он ни сопровождался, он всегда и повсюду знаменует собою коренную перемену в реальном соотношении политических общественных сил. Издание конституции (состоялось оно в виде акта учредительная собрания или осуществилось в форме октроированной хартии) всегда является юридическим актом, закрепляющим фактически переворот, — переворот, заключающейся в сдвиге прежних держателей власти с их господствующих позиций и занятия этих позиций новыми общественными силами. Этот сдвиг в различных странах может иметь различный степени: в одних странах он ведет к полному устранению самодержавной власти, в других — к вынужденной уступки носителями старого порядка лишь известной доли своего авторитета. Но во всяком случай издание конституции в монархическом государстве всегда связано для монарха с существенным ущербом в его власти: оно поэтому никогда не может быть с его стороны добровольной уступкой, свободным выражением его самодержавной и неограниченной воли. Оно всегда представляете собой результата борьбы между монархом, отстаивающим свои прерогативы с одной стороны и обществом, стремящимся расчистить себе путь к решающему воздействию на политические дела с другой, и обозначает собою признание монархом того факта, что общественный силы одержали верх над старым порядком, обеспечивавшим за монархом и за солидарными с ним силами господствующее в государстве положение. Конституция, которой у нас являются не Основные Законы 23-го апреля, представляющее собой плод бюрократической мысли, а манифест 17 октября, отвоеванный обществом и установивши, по словам Высочайше утвержденного доклада графа Витте, равновесие между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни», конституция, — говорим мы, — всегда является тем трофеем, который выносит общество из своей борьбы с старым порядком, тем трофеем, который должен гарантировать народу приобретенное и обеспечить ему бесспорное пользование благами гражданской и политической свободы.

   Это положение нуждается в подробном объяснении и обоснования и наиболее верный к тому путь — на наш взгляд — это изучение возникновения конституционного строя в монархических государствах континентальной Европы XIX столетия.

   С главнейшими эпизодами этой истории мы и хотим познакомить читателя.

   И на последующих страницах мы намереваемся раскрыть прежде всего тот процесс, путем которого был введен во Франции представительный строй, и показать, при каких условиях и под влиянием каких факторов он сложился и упрочился.

   История пережитого Францией в начале 1814 года конституционного кризиса покажет нам, что, вопреки господствующему в литературе воззрении, хартия 4-го июня ни формально, ни по существу не октроирована самодержавным монархом, а является государственным актом, в котором нашли себе юридическое выражение общественные требования, заявленные от имени народа Сенатом в его конституции 6-го апреля и принятия королем в Сент-Уанской декларация 2-го мая. Реставрация Бурбонов не восстановила «законной» монархии, а лишь временно оживила притязания приверженцев старого порядка. Эти притязания не проникли глубже в конституцию 1814 г., а остались на ее поверхности: формулированные послушной рукой чиновника, они нашли себе выражение лишь на ее обложке, в том пресловутом предисловии, которым сопровождалось издание конституции 4-го июня. Не имея под собою почвы, они оказались бессильными побороть те либеральные начала, которые определяли политическое настроение французского общества при переходе от Наполеоновского режима к конституционному строю. Выдвинутые роялистической парией принципы октроированного порядка после упорной борьбы, длившейся за все то время, которое именуется эпохой реставрации, были вынуждены смириться перед единодушными требованиями французского общества и уступить место государственно-правовым началам, впервые провозглашенным учредительным собранием 1789 года, затем вновь подтвержденным сенатской конституцией 1814 года и наконец окончательно и бесповоротно признанных хартией 1830 года.