ПРЕДИСЛОВИЕ

     Из дел, носящих внешнее сходство с судебным делом, когда-либо и в каком-либо государстве возникших, ни одно не приобрело такую громкую известность, как дело Дрейфуса.
     Оно, по истине, заслуживает название дела всемирного. «C’est a la barred u monde que ce process s’est plaide», - заметил правильно один из защитников.
     Общий интерес всей образованной и необразованной публики, читающей и не читающей, во всех странах был долгое время к нему прикован и везде - с таким напряжением, как к событию, у себя дома совершающемуся на собственных глазах.
     Перед концом процесса все точно притаили дыхание, затем вдруг, когда узнали, чем кончилось, последовал необыкновенный, не виданный общий взрыв…
     В течение моей продолжительной судебной службы я терпеть не мог громких дел, так как находил, что при ходе их нередко утрачивается человеческий смысл и подвергается затмению чувство справедливости. Толпа на различных общественных ступенях, все остающаяся тою же толпою, начинает волноваться, и она вносит свою дикость, свои предрассудки, свои предубеждения, свое возбуждение в такую область, где должно властвовать одно правосудие… Это действует вредно на судящих, не избавленных от гипнотического действия среды, и нередко подвергает сомнению правильность развязки.
     На службе я всегда старался влиять, насколько от меня зависело, успокоительно на окружающих и низводил громкие дела до надлежащих их размеров, прилагая усилия свои к устранению всего случайного, чуждого, страстного, вредного.
     Дело Дрейфуса с самого возникновения своего, при виде всей обстановки, его окружавшей, возбудило во мне нечто вроде отвращения и оскорбило сросшееся со мною судейское сознание.
     Я занялся им потому именно, что оно мне было противно, как иногда бывает при встрече с предметом, гадким, от которого, тем не менее, не можешь отвернуть глаз. Поразительно было появление на здоровом, по-видимому, общественном организме зияющей, гниющей раны.
     Уже первая статья моя, помещенная в «Юридической Газете» в январе 1898 г., содержала в себе выражение негодования, вызванного возрождением диких страстей, напомнивших о мрачных, невозвратно минувших, как казалось до того, временах.
     Статья эта произвела впечатление совершенно для меня неожиданное. Она была воспроизведена и в Европе, и в Америке газетами различных стран и доставила мне известность, на которую я, как казалось, не имел права рассчитывать.
     Стали повсеместно ссылаться на авторитет беспристрастного русского судьи.
     Признаюсь, что это обстоятельство в значительной степени побудило меня писать далее.
     Мне представлялось, что эта публицистическая работа - продолжение прежней судебной службы моей. Все последующие статьи мои сплошь представляли собой шедший из России и имевший отголосок на Западе призыв к правосудию, напоминание об элементарных формах его.
     Я отказывался, несмотря на настояние моих французских друзей, входить печатно в обсуждение обстоятельств дела и касаться вопроса о виновности или невиновности обвиняемого. Этого я тщательно избегал, но продолжал возмущаться поруганием основных гарантий правильного суда, бессилием власти, упадком авторитета ее, пошлостью характеров, низменностью побуждений и легковерием. Меня особенно занимала мысль, как могли явления до того безобразные обнаружиться во Франции при славном идейном прошедшем этой страны?
     Мои наблюдения и выводы по этому предмету были изложены в статьях, появившихся в газетах «Новости» и «С.-Петербуржские Ведомости».
     В деле Дрейфуса речь шла не о судьбе одного только человека, а были затронуты важнейшие вопросы, волнующие человеческие общества вообще.
     После решения соединенных палат французского кассационного суда, создавшего себе памятник своим великолепным по обстоятельности и глубокой обдуманности, а также образованным по нелицеприятию решением, - я замолчал о деле.
     И только когда состоялось второе решение военного суда, под впечатлением минуты и того общего негодования, которое охватило, с небывалым единодушием, огромное число людей различных состояний во всех частях мира, я, находясь за границей, написал по-французски, в форме письма, небольшую статью, которая была помещена в лондонской газете «Times».
     Смысл упомянутой статьи моей был иными неверно в России истолкован. Но читатели сами увидят, что эти наскоро набросанные строки содержат в себе в отрывочных предложениях только то, что я прежде более обстоятельно высказывал в русских своих статьях.
     Когда же я получил из Франции, с разных сторон, заявления, исполненные симпатии, несмотря на некоторую резкость тона лондонской статьи, то я обратился в парижскую газету «Siecle», редакция «Times`а», по собственному почину, перевела на английский язык и поместила в своем издании.
     Я должен, по правде, сказать, что французы гораздо лучше поняли меня, чем мои соотечественники.
     Как бы мало значения ни имело то, что я написал по данному предмету и что воспроизведено здесь без всякого изменения, но я не желаю, чтобы оно потонуло бесследно в газетных волнах, тем более что я сам подвергся нареканиям неосновательности, которых следует установить, хотя бы ради отвлеченных понятий о справедливости и истине.
     Дело Дрейфуса - роковое дело. Оно принесло несчастье многим из тех, которые захотели сказать в связи с ним слово правды.